Ах, да. Раз уж отчитываться перед самим собой, то стихи 2015-2016.

* * *

О скоротечности жизни пропели песни,

о царстве теней или к Христу повестке,

о возрасте, что дарит нам гнилые зубы

и живот у воли;

одышкой, лифтом, точнее, его ремонтом,

курьенья вредом и неуспехом с бабой

пугали, пугали, ценить этот миг велели,

- не на смерть пугали.

Споемте ж песнь веселей, но не мудрости старца,

не юным гормонам, не лысине благородной,

не детям и не отцам и не прочим кумам,

но шуму прибоя.

* * *
Клио распускается листовками на столбах,
сочится телепередачами,
- желтая весна выборов.
Невидимое древо с побегами отовсюду.
Никто не умирает от любви!
Но многие - в ветвях Клио.
Такие пустяки, что стыдно быть выспренним.
Клио - грибница пустяков.
Стройности метра не дождешься
на ветру.
В ногах у Неизвестного.

* * *

Возможно, где-то есть другая жизнь,

другой фейсбук и все вообще другое.
Сорока там, ступая на карниз,
вещает из Нью-Йорка в Бологое.

Там нет географических границ.
И тайны нет; там в воздухе прозрачно

летают буквы наравне с девиц

телами. Или на карачках

там мутные стихи ползут. И смысл

не в них, но в целостной картине
распространенья жизни. Там объем

дает себя морским привольем глазу.

Все вписано в туман метаморфоз,

туман под утро, утро — тот же вечер,

«и страшно мне: изменишь ты свой нос»

перетекает в блеянье овечье.

Но тайны — нет там. Вот в чем дело. Там -

царит закон — по-модному — фракталов.

Любой дакот, играя в барабан,

на энном шаге — Вячеслав Иванов.

Но тайна — здесь. Среди голов и жоп,
маршруток, тыкв и пирсинга в залупе,

среди ублюдков, каменщиков, топ-

моделей, среди тех, кто вкупе,

в романе «Пионер», да, тайна где-то вдруг.

Вокруг. Не там, но здесь, живущий.

Даны одни нам подзаборны кущи.

На всех один поломанный каблук.

(И это — тайна.)

* * *

Перекрестку Лесного проспекта и Кантемировской (Лесному проспекту, 65)

Что пожелать тебе, о угол Кантемир
(какое слово пропадает втуне),

Лесного угол? Близок Мойдодыр.

Ты не избегнешь. Бархат полнолунен.

Не пей вина. Не вспоминай эклер

от «Севера», не вспоминай «картошку».
В тайгу, в тайгу, в тайгу. Беги из ССР.
В Египет — не беги. Так говорил нам Мойша.

Не знаю я, зачем твой эрмитаж

горел всю ночь впередом к коммунизму.

Твой пух от тополей? Зима? Ажиотаж
у пивларька? И хер с твоей отчизной?

Углом ты был, углом ся и остал.

«Ужо тебе!» еврейского Катона.

Столбы срывают объявлений тал

и скоро поплывут в страну бетона,

в страну носилок, скуки и ста грамм.

Похоже все на месть провинциала

в коридоре.
Не Смольный ты. Тебя никто не брал.

И не возьмет, amore, amore, amore.

Беги же, угол! Нам с тобой плевать,

мы оба, оба — с ложной колоннадой.
До Финского — смотри — рукой подать.

Мы не видали Рая. И не надо.

* * *

Платаны во Франции - вроде у нас ольха.
Поля у них, как разноцветный паззл.
Для них - нормальный чел, а у нас - шлимазл.
Старые церкви это - сыр с плесенью мха.

Если закрыть глаза, земля поплывет
из-под уставших во время ходьбы ног.
Ноги, как учат хасиды и их бог,
важнее, чем голова и на ней рот.

Чайка на крыше - как на заборе петух.
Над черепицей Ярило почти потух.
Тунгусы пасут оленей на небесах.

Черная мамба Африки падает вниз.
Планета кренится к Полярной, она - карниз.
Неслышной пятою шествует Машиах.

* * *

В армии речь все время шла о жратве.
Придание отвратительному строгих форм.
Это и есть “Цветы зла”. Это корм

эстетического среди кафе.

Помесь Рембрандта и Фрагонара — блудный отец.

Если нечего делать — о языке.

Как в старину о погоде, о колобке.

Или, как ворон, кричи «Наконец!».

Ты не знаешь мяса, не знаешь кровь.
В твоих жилах, возможно, течет любовь.
Но тебе до них не добраться.

Не помогут ни максимы, ни приказ.
Поворот приходит еще до нас.
Чтобы остаться.

* * *

Никогда мы не будем салатами,
никогда мы не будем деревьями,
никогда мы не будем планетами,
никогда мы не будем перьями.

* * *

Темницы рухнули. Природа
нам показала дом культуры,
скелеты под дождем в канаве
и визг с ума сошедшей девы.
Возможно, посреди апреля,
надежд не божьих и коровок
стоит, не отличая зелень
от жалости, собачья будка.
Товарищ, в этой конуре,
возможно, дышит новый биос.
Он безымянный, как стамеска.
Дадим же имя мы ему.
Он не Орфей и не Гекуба.
Пусть будет Жучкой. Вот она
сопит, сосет и спит слепая.
Дай, Жучка, лапу мне. Не ссы.
Ты тоже вспрянешь ото сна
и будешь бегать, заливаясь,
вкусить пытаясь образец.
За конуру скажи спасибо.
Опять же - яблоня цветет.
Прокапал дождь. И нет развязки.

* * *

Эти «плек-плек», «тики-так» и «ха-ха»

транслируются зачем-то в черепную коробку.

Здесь тайна, конечно. Но очевидна она
каждому запертому в кинозале.

* * *
Ты можешь назвать его братом

или ватой.

Меньше пиши о себе,

вообще о себе - ни слова.

Мир полон солнца,

ватой и чик-чириком.

Вместе и до конца.

Однажды в Пурим (реальная история!)

Раба и рав Зейра устроили в Пурим праздничную трапезу.

Когда они захмелели, поднялся Раба и зарезал рава Зейру

Трактат Мегила, 7:2

Реб Рава зарезал в Пурим ребе Зейру

обычным столовым ножом.
А все потому, что искали критерий

реб Рава и Зейра вдвоем.

Согласно традиции, внемля Талмуду,
в Пурим полагается пить.

Да так, чтобы зла и добра переблуду

еврей умудрился свалить.

Серебряный нож на столе деревянном,

покрытом скатеркой льняной,

«от бабушки Евы любимому раву»,

не знал, для чего он — живой.

Напиться — не просто, напиться со смыслом
- так заповедь та говорит.

Реб Рава и Зейра отчалили. Пристань

расстаяла после «маарив».

Не очень-то острый, в темнеющих жилках,

обычный столовый прибор,

замызганный зеленью, курицей, в вилках,

в тарелках гулял, как синьор.

Реб Рава сказал, что Всевышнего нету,

в том смысле, в котором есть пыль.

Рав Зейра тотчас возмутился секрету,

вскипел, закусил и налил.

С облапанной ручкою, лезвием грубым

гуляет наш нож по столу -

к Аману заскочит, покоцает рыбу,

салат-Мордехай на углу.

Далеко за полночь сидели ребята,

о существованьи вели
Всевышнего спор. И рав Зейра тогда-то

забыл, что они — корабли.

Он дерзко и нагло потребовал Раву

критерий ему указать.

И нож содрогнулся и влево, и вправо,

а Зейра — по столу стучать.

Реб Рава смеялся заливисто, громко,

меж злом и добром погодя:

на слове «критерий» пришла его кромка,

неслась и звенела ладья.

От бабушки Евы — любимому раву,

цветочки, вершки, корешки,

- и пал обагренный рав-Зейровой кровью

наш нож, и сам рав, и кишки.

Наутро убийца Всевышнему справил

молитву и скушал чеснок.

И Зейра воскрес. Чем нас всех позабавил.

В буфете - надежный клинок.

* * *

Вокруг ханжество, фарисейство вокруг.

Один я стою, прислонившись

к дверному косяку с этой чашей долбанной.

Наивный, крепкий и святой.

Волны внизу - підарасів російськомовних

сменяются журналистскими списками,

мерным рокотом миротворческим.

И нет мне места нигде - с мечом Волобуева.

Это - предназначенье поэзии.

Всегда спросить хотел, но некого

- почему иная судьба у архитекторов.

За что повезло им, немым служителям

кирпича, камня - служителям?

Теперь я знаю ответ: потому это так,

что они косяки эти делают,

к которым прислонившись

стоят гамлеты и так далее.

Честь - быть свергнутым трактором

или бульдозером.

Все же – потратились.

* * *

Это верлибр, - сказал я подполковнику.
Не сказал, конечно, я и сам не знал.
Это было давно, в одна тысяча девятьсот
восемьдесят четвертом.
Я зашел в его обитый ворованным двп кабинет
и попросил отправить меня в Афган.
Комбат был алкаш - в будущем,
довольно молодой для комбата - в настоящем,
в окно разорялось солнце и пыль с плаца.
За деревянным забором - болото.
Теплый стан, сейчас, кстати. Как там он, стан.
Комбат уставился на меня -
у него бывали припадки, когда выпьет.
Мог бы убить одним ударом,
вырывал косяки дверей с мясом.
Но говорили, что жена красива,
и это временно его спасало.
Тебе жить надоело? - спросил меня он.
И я постеснялся сказать, что "да".
Если б вдруг, то я запросто мог бы
стать чем-то вроде бойцов на Донбассе,
на широтах иных, правда.
И в окно разорялось бы солнце и пыль,
а за забором - болото.
Но не стал я бойцом. Потому что
даже пьяный комбат был трезв в те годы, -
пил и не мог никогда напиться.
Так я никого и не убил лично
и узнал, что такое верлибр.
Мне просто повезло.

* * *

Лучше бы я не смотрел
биографию в википедии.
Тогда бы мне не пришлось
выманивать из конуры
его стихи
в очистках жухлых
с гнилью на бесплотном
воздухе, давай-ка - отряхнись!
Оп-ля!
Подумать только -
даже национальность указали
для чего-то.

* * *

Меня не ценят тонкие натуры,

не чтут мою поэзию в упор,

а так как мне убиться не хватило,

то обратился я к аудитории

экспертов и гражданских активистов.

Не в шутку это я предпринял

и буду жить с собой в борьбе,

осуществляя бизнес-линию,

поскольку с кем же мне еще общаться

и принимать хотя б цветы,

раз все философы играют дискурсом,

а настоящие поэты воспевают

или, допустим, жалобно вопят,

перебирают вазочки, колонны, барашки моря, как будто они в Александрии,

и все закончилось, то - с кем?

И потому пройдя житейский тренинг,

почти что божий истый семинар,

назначил вас я целевой аудиторией,

гражданские активисты и прочие люди в трениках.

Ведь вы, как я, не от избытка

поете невпопад свои претензии

к кому попало.

Кактус

Привет, растенье.

Твой глиняный горшок

забыл, когда пил воду. В середине

уже не почва, не песок пустыни,

но лишь корней комок

и черти-с-чемье.

Твои - не крылья -

лопасти, не лепесточки,
по ним паук и его дети-акробатцы,

твоя бесполая манера размножаться

через припухлость, через почки, -

итог безрыбья.

Опунция,

бесствольность, подоконник.
Не огурец, не помидор, не Ричард,

на Мексику намек, не на Бердичев,

неправильный многоигольник,
презумпция

изображенья

глухонемая. На фоне рамы,

окрашенной водоэмульсионкой

на фоне крон берез у речки Шпонка,

которую когда-то мыла мама,

- венец бестемья.

Ты как роман,
написанный для галки,

с блинами глав - скучнее, чем упорней.
И если бы не, кактус, твои корни,
отправился б на свалку,
где и диван.

Таков итог,

худой, но не запретный.

Не знаю - знаешь, или невдомек.

По-видимому, знаешь. Недалек

тот день, когда сквозь седину предсмертный

взойдет цветок.